Неточные совпадения
На Царицынской станции поезд был встречен стройным хором молодых
людей, певших: «Славься». Опять добровольцы кланялись и высовывались, но Сергей Иванович не обращал на них внимания; он столько имел дел с добровольцами, что уже
знал их общий тип, и это не интересовало его. Катавасов же, за своими учеными занятиями не имевший случая наблюдать добровольцев, очень интересовался ими и расспрашивал
про них Сергея Ивановича.
— Ну,
про это единомыслие еще другое можно сказать, — сказал князь. — Вот у меня зятек, Степан Аркадьич, вы его
знаете. Он теперь получает место члена от комитета комиссии и еще что-то, я не помню. Только делать там нечего — что ж, Долли, это не секрет! — а 8000 жалованья. Попробуйте, спросите у него, полезна ли его служба, — он вам докажет, что самая нужная. И он правдивый
человек, но нельзя же не верить в пользу восьми тысяч.
— Послушайте, — сказал он с явным беспокойством, — вы, верно, забыли
про их заговор?.. Я не умею зарядить пистолета, но в этом случае… Вы странный
человек! Скажите им, что вы
знаете их намерение, и они не посмеют… Что за охота! подстрелят вас как птицу…
Черты такого необыкновенного великодушия стали ему казаться невероятными, и он подумал
про себя: «Ведь черт его
знает, может быть, он просто хвастун, как все эти мотишки; наврет, наврет, чтобы поговорить да напиться чаю, а потом и уедет!» А потому из предосторожности и вместе желая несколько поиспытать его, сказал он, что недурно бы совершить купчую поскорее, потому что-де в
человеке не уверен: сегодня жив, а завтра и бог весть.
Ему хотелось заехать к Плюшкину, у которого, по словам Собакевича,
люди умирали, как мухи, но не хотелось, чтобы Собакевич
знал про это.
Что думал он в то время, когда молчал, — может быть, он говорил
про себя: «И ты, однако ж, хорош, не надоело тебе сорок раз повторять одно и то же», — Бог ведает, трудно
знать, что думает дворовый крепостной
человек в то время, когда барин ему дает наставление.
Вор ворует, зато уж он
про себя и
знает, что он подлец; а вот я слышал
про одного благородного
человека, что почту разбил; так кто его
знает, может, он и в самом деле думал, что порядочное дело сделал!
— Покойник муж действительно имел эту слабость, и это всем известно, — так и вцепилась вдруг в него Катерина Ивановна, — но это был
человек добрый и благородный, любивший и уважавший семью свою; одно худо, что по доброте своей слишком доверялся всяким развратным
людям и уж бог
знает с кем он не пил, с теми, которые даже подошвы его не стоили! Вообразите, Родион Романович, в кармане у него пряничного петушка нашли: мертво-пьяный идет, а
про детей помнит.
Ну, однако ж, что может быть между ними общего? Даже и злодейство не могло бы быть у них одинаково. Этот
человек очень к тому же был неприятен, очевидно, чрезвычайно развратен, непременно хитер и обманчив, может быть, очень зол.
Про него ходят такие рассказы. Правда, он хлопотал за детей Катерины Ивановны; но кто
знает, для чего и что это означает? У этого
человека вечно какие-то намерения и проекты.
— Да-с… Он заикается и хром тоже. И жена тоже… Не то что заикается, а как будто не все выговаривает. Она добрая, очень. А он бывший дворовый
человек. А детей семь
человек… и только старший один заикается, а другие просто больные… а не заикаются… А вы откуда
про них
знаете? — прибавила она с некоторым удивлением.
— Сильно подействовало! — бормотал
про себя Свидригайлов, нахмурясь. — Авдотья Романовна, успокойтесь!
Знайте, что у него есть друзья. Мы его спасем, выручим. Хотите, я увезу его за границу? У меня есть деньги; я в три дня достану билет. А насчет того, что он убил, то он еще наделает много добрых дел, так что все это загладится; успокойтесь. Великим
человеком еще может быть. Ну, что с вами? Как вы себя чувствуете?
«Я
знаю», говорит она: «худую славу,
Которая у вас,
людей,
Идёт
про Змей,
Что все они презлого нраву...
К несчастью, то ж бывает у
людей:
Как ни полезна вещь, — цены не
зная ей,
Невежда
про неё свой толк всё к худу клонит;
А ежели невежда познатней,
Так он её ещё и гонит.
— После я встречал
людей таких и у нас, на Руси,
узнать их — просто: они
про себя совсем не говорят, а только о судьбе рабочего народа.
— Не скромничай, кое-что я
знаю про тебя. Слышала, что ты как был неподатлив
людям, таким и остался. На портрет смотришь? Супруг мой.
«А когда после? — спрашивала она себя, медленно возвращаясь наверх. — Найду ли я силы написать ему сегодня до вечера? И что напишу? Все то же: „Не могу, ничего не хочу, не осталось в сердце ничего…“ А завтра он будет ждать там, в беседке. Обманутое ожидание раздражит его, он повторит вызов выстрелами, наконец, столкнется с
людьми, с бабушкой!.. Пойти самой, сказать ему, что он поступает „нечестно и нелогично“…
Про великодушие нечего ему говорить: волки не
знают его!..»
— Вы
про тех говорите, — спросила она, указывая головой на улицу, — кто там бегает, суетится? Но вы сами сказали, что я не понимаю их жизни. Да, я не
знаю этих
людей и не понимаю их жизни. Мне дела нет…
Доказательств у них не было ни малейших, и молодой
человек про это
знал отлично, да и сами они от него не таились; но вся ловкость приема и вся хитрость расчета состояла в этом случае лишь в том соображении, что уведомленный муж и без всяких доказательств поступит точно так же и сделает те же самые шаги, как если б получил самые математические доказательства.
— Ложь, вздор! — прервал я ее неистово, — вы сейчас называли меня шпионом, о Боже! Стоит ли не только шпионить, но даже и жить на свете подле таких, как вы! Великодушный
человек кончает самоубийством, Крафт застрелился — из-за идеи, из-за Гекубы… Впрочем, где вам
знать про Гекубу!.. А тут — живи между ваших интриг, валандайся около вашей лжи, обманов, подкопов… Довольно!
— Оставим, — сказал Версилов, странно посмотрев на меня (именно так, как смотрят на
человека непонимающего и неугадывающего), — кто
знает, что у них там есть, и кто может
знать, что с ними будет? Я не
про то: я слышал, ты завтра хотел бы выйти. Не зайдешь ли к князю Сергею Петровичу?
Трудно
человеку знать про всякий грех, что грешно, а что нет: тайна тут, превосходящая ум человеческий.
— Покойник. Оставим. Вы
знаете, что не вполне верующий
человек во все эти чудеса всегда наиболее склонен к предрассудкам… Но я лучше буду
про букет: как я его донес — не понимаю. Мне раза три дорогой хотелось бросить его на снег и растоптать ногой.
С замиранием сердца и ужасом перед мыслью о том, в каком состоянии он нынче найдет Маслову, и той тайной, которая была для него и в ней и в том соединении
людей, которое было в остроге, позвонил Нехлюдов у главного входа и у вышедшего к нему надзирателя спросил
про Маслову. Надзиратель справился и сказал, что она в больнице. Нехлюдов пошел в больницу, Добродушный старичок, больничный сторож, тотчас же впустил его и,
узнав, кого ему нужно было видеть, направил в детское отделение.
Нехлюдов говорил довольно ясно, и мужики были
люди понятливые; но его не понимали и не могли понять по той самой причине, по которой приказчик долго не понимал. Они были несомненно убеждены в том, что всякому
человеку свойственно соблюдать свою выгоду.
Про помещиков же они давно уже по опыту нескольких поколений
знали, что помещик всегда соблюдает свою выгоду в ущерб крестьянам. И потому, если помещик призывает их и предлагает что-то новое, то, очевидно, для того, чтобы как-нибудь еще хитрее обмануть их.
— Ну, и без этого обойдемся, — сказал офицер, поднося откупоренный графинчик к стакану Нехлюдова. — Позволите? Ну, как угодно. Живешь в этой Сибири, так
человеку образованному рад-радешенек. Ведь наша служба, сами
знаете, самая печальная. А когда
человек к другому привык, так и тяжело. Ведь
про нашего брата такое понятие, что конвойный офицер — значит грубый
человек, необразованный, а того не думают, что
человек может быть совсем для другого рожден.
Он
знал ее девочкой-подростком небогатого аристократического семейства,
знал, что она вышла за делавшего карьеру
человека,
про которого он слыхал нехорошие вещи, главное, слышал
про его бессердечность к тем сотням и тысячам политических, мучать которых составляло его специальную обязанность, и Нехлюдову было, как всегда, мучительно тяжело то, что для того, чтобы помочь угнетенным, он должен становиться на сторону угнетающих, как будто признавая их деятельность законною тем, что обращался к ним с просьбами о том, чтобы они немного, хотя бы по отношению известных лиц, воздержались от своих обычных и вероятно незаметных им самим жестокостей.
— Это, голубчик, исключительная натура, совершенно исключительная, — говорил Бахарев
про Лоскутова, — не от мира сего
человек… Вот я его сколько лет
знаю и все-таки хорошенько не могу понять, что это за
человек. Только чувствуешь, что крупная величина перед тобой. Всякая сила дает себя чувствовать.
Аграфена Александровна, ангел мой! — крикнула она вдруг кому-то, смотря в другую комнату, — подите к нам, это милый
человек, это Алеша, он
про наши дела все
знает, покажитесь ему!
Он
знал наверно, что будет в своем роде деятелем, но Алешу, который был к нему очень привязан, мучило то, что его друг Ракитин бесчестен и решительно не сознает того сам, напротив,
зная про себя, что он не украдет денег со стола, окончательно считал себя
человеком высшей честности.
— А что будешь делать с размежеваньем? — отвечал мне Мардарий Аполлоныч. — У меня это размежевание вот где сидит. (Он указал на свой затылок.) И никакой пользы я от этого размежевания не предвижу. А что я конопляники у них отнял и сажалки, что ли, там у них не выкопал, — уж
про это, батюшка, я сам
знаю. Я
человек простой, по-старому поступаю. По-моему: коли барин — так барин, а коли мужик — так мужик… Вот что.
— Так эта записка служит причиною новой ссоры между нами? — сказал он, опять смеясь: если так, я отниму ее у вас и сожгу, ведь вы
знаете,
про таких
людей, как мы с вами, говорят, что для нас нет ничего святого. Ведь мы способны на всякие насилия и злодейства. Но что же, могу я продолжать?
— Что ж я стану им преподавать? разве латинский и греческий, или логику и реторику? — сказал, смеясь, Алексей Петрович. — Ведь моя специальность не очень интересна, по вашему мнению и еще по мнению одного
человека,
про которого я
знаю, кто он.
«
Знаешь эти сказки
про людей, которые едят опиум: с каждым годом их страсть растет. Кто раз
узнал наслаждение, которое дает она, в том она уж никогда не ослабеет, а все только усиливается».
— Э, кум! оно бы не годилось рассказывать на ночь; да разве уже для того, чтобы угодить тебе и добрым
людям (при сем обратился он к гостям), которым, я примечаю, столько же, как и тебе, хочется
узнать про эту диковину. Ну, быть так. Слушайте ж!
Черт всплеснул руками и начал от радости галопировать на шее кузнеца. «Теперь-то попался кузнец! — думал он
про себя, — теперь-то я вымещу на тебе, голубчик, все твои малеванья и небылицы, взводимые на чертей! Что теперь скажут мои товарищи, когда
узнают, что самый набожнейший из всего села
человек в моих руках?» Тут черт засмеялся от радости, вспомнивши, как будет дразнить в аде все хвостатое племя, как будет беситься хромой черт, считавшийся между ними первым на выдумки.
— Катерина! постой на одно слово: ты можешь спасти мою душу. Ты не
знаешь еще, как добр и милосерд бог. Слышала ли ты
про апостола Павла, какой был он грешный
человек, но после покаялся и стал святым.
«Не любит она меня, — думал
про себя, повеся голову, кузнец. — Ей все игрушки; а я стою перед нею как дурак и очей не свожу с нее. И все бы стоял перед нею, и век бы не сводил с нее очей! Чудная девка! чего бы я не дал, чтобы
узнать, что у нее на сердце, кого она любит! Но нет, ей и нужды нет ни до кого. Она любуется сама собою; мучит меня, бедного; а я за грустью не вижу света; а я ее так люблю, как ни один
человек на свете не любил и не будет никогда любить».
Галактион провел целый день у отца. Все время шел деловой разговор. Михей Зотыч не выдал себя ни одним словом, что
знает что-нибудь
про сына. Может быть, тут был свой расчет, может быть, нежелание вмешиваться в чужие семейные дела, но Галактиону отец показался немного тронутым
человеком. Он помешался на своих мельницах и больше ничего
знать не хотел.
Но особенно хорошо сказывала она стихи о том, как богородица ходила по мукам земным, как она увещевала разбойницу «князь-барыню» Енгалычеву не бить, не грабить русских
людей; стихи
про Алексея божия
человека,
про Ивана-воина; сказки о премудрой Василисе, о Попе-Козле и божьем крестнике; страшные были о Марфе Посаднице, о Бабе Усте, атамане разбойников, о Марии, грешнице египетской, о печалях матери разбойника; сказок, былей и стихов она
знала бесчисленно много.
— Со всячинкой. При помещиках лучше были; кованый был народ. А теперь вот все на воле, — ни хлеба, ни соли! Баре, конечно, немилостивы, зато у них разума больше накоплено; не
про всех это скажешь, но коли барин хорош, так уж залюбуешься! А иной и барин, да дурак, как мешок, — что в него сунут, то и несет. Скорлупы у нас много; взглянешь —
человек, а
узнаешь, — скорлупа одна, ядра-то нет, съедено. Надо бы нас учить, ум точить, а точила тоже нет настоящего…
— Видите, — запутывался и всё более и более нахмуривался князь, расхаживая взад и вперед по комнате и стараясь не взглядывать на Лебедева, — мне дали
знать… мне сказали
про господина Фердыщенка, что будто бы он, кроме всего, такой
человек, при котором надо воздерживаться и не говорить ничего… лишнего, — понимаете? Я к тому, что, может быть, и действительно он был способнее, чем другой… чтобы не ошибиться, — вот в чем главное, понимаете?
Знаешь ли, что женщина способна замучить
человека жестокостями и насмешками и ни разу угрызения совести не почувствует, потому что
про себя каждый раз будет думать, смотря на тебя: «Вот теперь я его измучаю до смерти, да зато потом ему любовью моею наверстаю…»
Какое множество умных
людей,
узнав от Гоголя
про Подколесина, тотчас же стали находить, что десятки и сотни их добрых знакомых и друзей ужасно похожи на Подколесина.
И Кишкин, и баушка Лукерья, и Матюшка, и Петр Васильич
знали только
про себя, а между тем загалдела вся Фотьянка, как один
человек, точно пчелиный улей, по которому ударили палкой.
— Нет… Я
про одного
человека, который не
знает, куда ему с деньгами деваться, а пришел старый приятель, попросил денег на дело, так нет. Ведь не дал… А школьниками вместе учились, на одной парте сидели. А дельце-то какое: повернее в десять раз, чем жилка у Тараса. Одним словом, богачество… Уж я это самое дело вот как
знаю, потому как еще за казной набил руку на промыслах. Сотню тысяч можно зашибить, ежели с умом…
—
Знаем, какое у тебя дело, родимый мой… Совсем хорошее твое дело, Макарушко, ежели на всю улицу похваляешься.
Про худые-то дела добрые
люди молчат, а ты вон как пасть разинул… А где у тебя шапка-то?
— Вы все такие, скитские матери! — со слезами повторяла Аглаида. — Не меня, а вас всех надо утопить… С вами и говорить-то грешно. Одна Пульхерия только и есть, да и та давно из ума выжила. В мире грех, а по скитам-то в десять раз больше греха. А еще туда же
про Кирилла судачите… И он грешный
человек, только все через вас же, скитских матерей. На вас его грехи и взыщутся…
Знаю я все!..
— Ничего я не
знаю, Дунюшка… Не моего это ума дело.
Про солдата не поручусь — темный
человек, — а Макар не из таковских, чтобы душу загубить.
Князь Юсупов (во главе всех,
про которых Грибоедов в «Горе от ума» сказал: «Что за тузы в Москве живут и умирают»), видя на бале у московского военного генерал-губернатора князя Голицына неизвестное ему лицо, танцующее с его дочерью (он
знал, хоть по фамилии, всю московскую публику), спрашивает Зубкова: кто этот молодой
человек? Зубков называет меня и говорит, что я — Надворный Судья.
— Это он тебе не
про революцию ли
про свою нагородыв? Слухай его! Ему только и дела, что побрехеньки свои распускать.
Знаю я сию революцию-то с московьскими панычами: пугу покажи им, так геть, геть — наче зайцы драпнут. Ты, можэ, чому и справди повирив? Плюнь да перекрестысь. Се мара. Нехай воны на сели дурят, где
люди прусты, а мы бачимо на чем свинья хвост носит. Это, можэ, у вас там на провинцыи так зараз и виру дают…